Книга Невидимые правители. Люди, которые превращают ложь в реальность - Renee DiResta

нишевыми политическими убеждениями. 31 Одним из них было небольшое антивоенное издание, начатое в 1965 году, которое называло себя The Fifth Estate. Название было аллюзией на "Четвертую власть" - термин для обозначения института журналистики, уходящий корнями в британскую политическую теорию XVIII века. 32 Первые три сословия были представителями французского ancien régime: духовенство, аристократия и простолюдины. То, что пресса была четвертым сословием, отражало серьезность ее роли как независимой силы, способной призвать остальных к ответу. Когда американский народ 1960-х годов начал терять доверие к СМИ, фраза "Пятая власть" стала обозначать независимые голоса, которые могли бы призвать СМИ к ответу. Независимые издания, возникшие в противовес доминирующим нарративам о войне во Вьетнаме, были вызывающе децентрализованы в эпоху все более централизованных и контролируемых медиаструктур. В каком-то смысле они были вторым пришествием флюгшрифтенов - возвращением к нефильтрованному прошлому, которое стало популярным среди сообществ, которые начали чувствовать, что СМИ не отражают их понимания реальности. Однако, как и памфлеты-предшественники, они обращались к нишевой аудитории, привлекая гораздо меньше внимания, чем официальные повествования, представленные в основных печатных и вещательных СМИ или на пресс-конференциях.

Укоренившаяся власть средств массовой информации, их огромный охват и способность формировать мнение на национальном уровне, а также их роль в "производстве согласия" управляемых стали темой основополагающей работы Ноама Чомски и Эдварда Хермана "Manufacturing Consent" 1988 года. В отличие от Липпмана и Бернейса с их более радужным взглядом на пропаганду, они утверждали, что система стимулов, присущая экосистеме СМИ, искажает информацию в угоду СМИ и правящей элите, а не общественным интересам. В то время как программы официальных государственных СМИ были очевидны, пропаганда, которая распространялась по основным, свободным каналам, была более коварной, поскольку общество не осознавало, что происходит.

Система, которую выявили Чомски и Херман, имела пять основных стимулов, или "фильтров", которые определяли ее результаты: право собственности, реклама, поиск источников, улавливание флага и идеологическая ортодоксальность (в то время антикоммунизм). Собственность в эпоху масс-медиа (до появления интернета) была дорогостоящим удовольствием: лицензионные платежи за вещание, печатные станки, студийное оборудование. В результате небольшой и богатый анклав стал владельцем экосистемы. Они были заинтересованы в том, чтобы не нарушать свои другие инвестиции и связи. (Разве владелец газеты, владеющий значительным пакетом акций фармацевтической компании, позволил бы писать об опасных побочных эффектах нового лекарства?) Реклама была основной моделью финансирования СМИ, что побуждало их как угождать рекламодателям, так и привлекать ту аудиторию, которую они хотели охватить. (Если бы та же фармацевтическая компания была крупным рекламодателем, стал бы телеканал рисковать разгневать ее, освещая историю, в которой компания представлена негативно?)

Оставшиеся три фильтра имели меньше отношения к деньгам и больше - к отношениям и психологии. Поиск источников - или доступ к ньюсмейкерам - побуждал СМИ играть с сильными мира сего, чтобы не лишиться в будущем сенсации. Страх навлечь на себя неприятности вроде бойкотов или судебных исков побуждал СМИ избегать острых тем или непопулярных сегментов. А человеческий инстинкт "мы против них" - страх перед другими идеологиями - побуждал СМИ рассказывать истории с "достойными" или "недостойными" жертвами. Нюансы и сложности отошли на второй план.

Эти стимулы, утверждали Хомский и Герман, заставляли СМИ заниматься самоцензурой, лгать без умолку, отдавать предпочтение "правильному", а не достоверному повествованию и в конечном итоге формировать общественное мнение таким образом, чтобы оно скорее подрывало, чем укрепляло демократическое общество. По мнению Чомски и Хермана, пропагандистская машина была предназначена для манипулирования массами, а не для их просвещения; для ложного, а не истинного консенсуса.

На исходе двадцатого века события показали, что циничное отношение Хомского и Хермана к пропагандистской машине как к инструменту гегемонии было более точным, чем идеализм их предшественников, считавших ее механизмом создания информированной общественности. Иракская война начала 2000-х годов с ее историями о желтом уране и "оружии массового поражения" укрепила представление о прессе и правительстве как о ненадежных и даже манипулятивных структурах. 33 Общественность, тем временем, - цель - имела мало возможностей для формирования сообщений через средства массовой информации и в основном добивалась того, чтобы ее голос был услышан, выступая против, протестуя, пиша письма в редакцию и голосуя.

Мельница важнее?

И все же представление о публике как о беспомощных наивах, которых безнадежно вводят в заблуждение лжецы из СМИ, тоже было не совсем точным. На протяжении всего двадцатого века существовал большой интерес к пониманию, если воспользоваться фразой теоретика коммуникаций (и пропаганды) Гарольда Лассуэлла, "кто кому что говорит, на какой платформе и с какой целью". 34 Влияние пропаганды на исход Второй мировой войны вызывало серьезную озабоченность как у государственных руководителей, так и у ученых; многие испытывали глубокий дискомфорт по этому поводу даже за десятилетия до появления трактата Чомски и Германа. Ученые и эксперты предполагали, что сообщения по радио и телевидению влияют на людей - и, несомненно, так оно и было. Пропагандистские лозунги стали мемами: "Свободные губы топят корабли". Люди действительно думают и чувствуют определенным образом, перемещаясь по миру; очевидно, они придерживаются определенных убеждений. Очевидно, что пропаганда способна убедить людей или укрепить их приверженность ранее принятым убеждениям.

Но в середине 1900-х годов несколько увлекательных исследований перевернули представление о том, что массовое информирование населения эффективно в том смысле, в каком думали правительство, СМИ и даже некоторые невидимые правители. Оказалось, что влияние работает несколько иначе, чем считалось ранее. Даже во времена ночных новостных программ и обильного радиоконтента человеческие социальные сети и сарафанное радио все еще имели значение - и немалое.

В 1955 году исследователи в области социальных наук Элиху Кац и Пол Лазарсфельд опубликовали книгу "Личное влияние: The Part Played by People in the Flow of Mass Communications", книгу, которая поставила под сомнение общепринятую мудрость о том, влияют ли СМИ на общество и каким образом. Исследовать роль СМИ в обществе их побудило то, что как сторонники, так и противники СМИ разделяли основополагающую веру в то, что массовая коммуникация дико эффективна для изменения сердец и умов. Сторонники видели в СМИ новый рассвет демократии, полный информированных, просвещенных участников; противники рассматривали радио и телевидение как "мощное оружие, способное штамповать идеи в умах беззащитных читателей и слушателей" 35 и утверждали, что вводящая в заблуждение пропаганда заставила Соединенные Штаты вступить в Первую мировую войну, когда им следовало бы остаться в стороне. Оба лагеря полагали, что людей убеждают направо и налево тем, что они слышат по радио или видят по телевизору.

Однако в более раннем исследовании Лазарсфельда, посвященном формированию политических мнений о кандидатах на президентских выборах 1940 года, было обнаружено, что люди, изменившие